Есть такая правда произносить которую мера крайняя. Отчаянная даже. Такая после которой мир медленно опрокидывается, разбивается вдребезги и собирается в какую-то новую реальность. В этой новой реальности на Лорда надевают шапку и куртку.

Чтобы не простудился.

Куртка пахнет табаком, городом и едва уловимо, горько — заботой. Она ему нещадно велика. Она ему не идёт и Лорд хочет отпустить колкость. А ещё он вообще-то никуда не соглашался идти, строго говоря. И это похищение человека. Почти.

И кофе он не допил, и... Слов в нём много, но все их он снова не умеет произнести. А куртка не куртка вовсе, а плащ. Алый. Близнец того, что вечно давил на плечи, но лёгкий и тёплый, неведомо как забравший извечную тяжесть.

Лорд открывает рот.

Так нельзя. Время привычно соврать, что всё хорошо, это был розыгрыш. Бросить что-нибудь злое. Что-то от чего в глазах старших обыкновенно возникает страх или омерзение.

Время спастись.

Лорд ни находит в себе ни звука, сжимает зубы. Лорд вцепляется в куртку.

Собирается сорвать. Замирает. Прячет под шапку волосы.

Патлы. Воистину только Р1 был способен именовать так мягкие вечно сияющие локоны и дышалось от этого странным образом легче поскольку делало человеком и разрешало людское.

Коридор. Ложь простая и бесхитростная. Порыв ветра в лицо. И правда ведь — холодно. А плащ греет.

Куртка. Чужая. В горле стремительно тяжелеет ком, перекрывая дыхание. И голова кружится потому что дома. И голоса.

Ральф чует неладное. Толкует по своему.  Приписывая щедро ни то отчаянье, ни то трусость, пока Лорд пытается нащупать себя в этом новом мире где полагалось находиться под защитой и не простужаться. Лорд решает его не разочаровывать и  кивает. Так намного проще, чем искать определение жгущемуся внутри глупому чувству.

Это тебе со мной бояться не стоит, Беспалый. Точно не драк.

Чуть дрожащие пальцы привычно скользят по ободу колеса.

— Я могу сам.
Отчаянно хочется, чтобы Ральф шёл рядом. Коснуться. Видеть. Осязать.

Настоящий. Рядом.

— Был. Давно. С ней. - Выходит отрывисто, неумело и от того как будто бы грубо. — Я должен был быть культурно образован чтобы поддержать беседу.

Лорд пытается вспомнить какие фильмы ему действительно нравились. Ему самому, а не Стае, не воспитателям приносившим эти самые фильмы строго по графику. Не может. И наледь под колесами скрипит совершенно оглушительно. Воздух здесь пахнет совсем иначе. Свободой. Опасностью. Лорд пьёт его жадно. Лорду кажется он слышит шелест листьев. Лес встревожен. Лес не отпустит его ни здесь ни где бы то не было.

В том Лорду радость. В том его проклятие.

— Девушки такое точно не любят. - Фыркает Лорд и к собственному ужасу вдруг смущается абсолютно, до жара нелепого на щеках. — Простите, что вечер Вам испортил. Я просто вдруг… Когда увидел объявление это снова… Подумал… Представил… У вас когда-нибудь было чувство, что внутри что-то рушится? Совсем. - Последнее вышло шёпотом и окна домов взирали неодобрительно.

Особенно Его окна. И неважно как далеко они были.

Где же Ваша Гордость?
Где же Ваша Сила?
Где Вы Ваша Светлость?

Лорду хотелось исчезнуть. Лорду хотелось остаться и идти дальше. И пива определённо хотелось тоже. Но…

— Воздержусь. - Коротко отозвался он. - Боюсь у меня нет при себе денег, а быть в долгу сверх необходимого не люблю.

Так не говорят дети. Так не говорят те, кто и правда любит смотреть новенькие стрелялки. Но какая к чёрту разница?

— Особенно когда не понимаю ещё, чего стоит чужая доброта. - Спокойно, почти прохладно.

Должно быть его сочтут неблагодарной тварью.

Тем лучше. Много лучше, чем омерзительная детская радость, вовсе не могущая иметь к нему никакого отношения.

В комнату ворвались будто ветер. Скрипнули половицы, стукнула дверь. Кошатница чувствовала спиной гостью, но от окна отвернулась не сразу. Вздрогнула, щетинилась, пушила незримый хвост.
- Ишь какая... Приперлась не спрашивая, а нужна ли ты этой комнате еще и судишь о чем-то. Может я лучше знаю, кто и от кого устал. Не очень-то я комнату и держу. Больно надо. Не нравится, никто и не держит.
Кошатница повернулась и прищуриваясь и оценивающе осмотрела Дрожь с ног до головы.
- У каждого своя судьба. Никто ее не выбирает, что написано, то и будет. Могилу тут нашла. Умная самая? Может у нас с этой комнатой условия  такие. Ты вон тут стоишь  потому что я тебя еще не прогнала. Ходите, ходите пока терплю. Не моя вина, что ты сюда явилась. А что явилась? Потому что струсила? Укрытие искала? Уверена, что нашла? - Кошатница поддалась чуть вперед, хищно улыбнулась и волосы упали ей на лицо скрыв глаза, в которых плясали огоньки.
- Какого лешего? Мне твоя музыка тут не нужна. Иди ищи другой концертный зал. У этой комнаты своя музыка и свои люди. К тому же, я тут не на долго. Вот захочу и уйду, меня ничего не удержит. Кошки сами решают, где им лежать. Выплюнь свою палку, Дрожь. Тут своя музыка. Музыка кошек, музыка крови и музыка когтей. Ничего не попутала?
Слыша первые звуки флейты  Кошатница шумно вдохнула через нос. Так она старалась делать, когда  сохраняла самообладание и старалась быть вежливой в своей особой манере, конечно.

   Паучье дитя, выронив шляпу, теряется у них над головой. Отчего-то Пламя уже не удивляет абсолютно нелогичное движение ожившего головного убора — пожалуй, это как раз наименее странное, что он видел за сегодняшний день. В ушах раздаётся перезвон детских голосов. Взволнованный, нервный, раздражённый. Он мешал бы, не будь рыжий столь сконцентрирован на том, что нависло над ними.

   Громко сглатывает, чувствуя, как мягкая шерсть плотнее прижимается к ногам, а ногти сильнее вознаются в обожжённую кожу — надо же, ему почти больно. Напуган, но готов ударить, если потребуется. Он здесь не один, и не ему одному нужна защита. Но атаки не требуется, равно как и обороны: пусть длинные тени-лапы вытягиваются к ним, свисая, словно безжизненная разодранная ткань, голос не враждебен.

   Только краем глаза он замечает, как Стервятник водружает себе на голову опрокинутую шляпу:
   — ...ты уверен, что это безопасно? — мало ли. После истории со старухой и яблочками никакому странному предмету доверять так просто не хочется.

   — Я не уверен, что в данной ситуации можно использовать слово "хорошо", — отзывается полуворчливо на вопрос. — Мы живы, в общем-то, это уже большой плюс ситуации. Но я всё ещё не до конца понимаю, какого ж хрена тут вообще происходит. Подозреваю, что осознание подкрадётся ко мне незаметно. Поскорее бы только...

   Больше ничего не говорит — голову взрывается смехом, похожим на раскалённую красно-рыжую лаву, фейерверками криков и ударов, что кроют лестницу. Всё перемешивается, шепчет, кричит на него и сквозь него, а он, как микрофон, собирает звук в себя и делает его изнутри громче. Потерянный ребёнок разражается плачем и кого-то зовёт. Кто-то знакомый стоит рядом и пытается его успокоить — это тревожит только сильнее. Колёса скрипят, точно огненные языки трещат. Сжать зубы и идти дальше, сконцентрироваться и идти дальше, не потерять ничего и идти... и дорогу запомнить...

   Голова грозит отключиться, но они доходят до пункта назначения раньше; изумрудный взгляд быстро окидывает троицу оставшихся внизу на предмет особо страшных повреждений, пока Стервятник начинает говорить.
   — Подтверждаю, — коротко вставляет между слов, когда Большая Птица заявляет, что травка здесь ни при чём. Хотя закурить очень хотелось бы. Дождавшись окончания речи, поворачивается вновь в ту сторону, откуда пришли, и вновь идёт следом. На лестнице череп опять вскрывает напополам громким шумом.

   — Говоря откровенно, — голос громче, чем должен быть: чтобы заглушить то, что отдаётся от костей внутри, — возможно, у Стервятника есть более чёткие представления о том, что конкретно нам нужно искать, но я вообще не в курсе. Поэтому ищем то, не знаю, что. Но, думаю, мы узнаем это, когда увидим.

   Собственная речь, чёткая среди множества обрывающихся на полубукве слов, немного проясняет сознание, и дорога обратно кажется ближе дороги сюда. Но Пламя не рискует сейчас заходить первым — терпеливо дожидается того, как остальные дойдут и, возможно, кто-то сделает первый шаг сам, решив, что более сведущ, чем он.